Аветик Исаакян
из поэмы Абу-Лала Маари (Поэма в семи сурах)
И караван Абу-ль Алы, как ручей, что, журча, бежит средь песков,
В дремотной ночи неспешно шагал, со звяканьем нежным больших бубенцов,
Размеренным шагом путь свершал ночной караван, виясь как змея,
И звон сладкозвучный лился, затоплял погруженные в сон немые поля.
Облелеянный негой, в дремоте Багдад был истомой объят райски-пламенных грез,
В гелистанах газели пел соловей: песни сладкие страсти пел сладко до слез.
Водоемы смеясь, роняя вокруг адамантовый смех, ясный смех без конца;
Благовонных лобзаний лился фимиам от кристальных киосков в преддверьях дворца.
Ароматом гвоздики рассказывал ветер сказки древних времен, сказки Шехерезад;
Кипарисы и пальмы, в изнеженном сне, у старой дороги качались в ряд.
И караван, виясь как змея, назад не глядел, звенел дальше во мглу,
Неизведанный путь неисчетностью чар манил и ласкал Абу-ль Алу,
И другой караван – бриллиантовых звезд свой путь совершал по небесным путям
И торжественно ясный божественный звон звенел в беспредельных просторах и там
Был полон весь мир, очарован во сне беспредельным напевом, перезвоном с небес,
И, душой ненасытной, Абу-ль Маари неумолчным перезвонам внимал перезвонам с небес.
- «Иди, все иди, ты мой караван! Шагай все вперед, остановок нам нет!»
Так, в душе сам с собой, говорил с тоской Абу-ль Маари, великий поэт.
«В пустыню веди, к безлюдным краям, свободным, святым, в изумрудную даль.
К солнцу стремись, торопись! Будет мне в сердце солнца спалить свое сердце не жаль!
Вам прости не скажу, могила отца, материнская люлька под кровлей родной,
С былым мое сердце в соре навеки: с тобой отчий дом! Память детства с тобой!
«Когда-то любил я сердечно друзей, и далеких и близких, не всех ли людей,
Но стала любовь ядовитой змеей и огненной мучить отравой своей!
Я все ненавижу, что прежде любил, что в душах людских мой взор подсмотрел:
Тысячу зол я в людях собрал, - отвратных и черных, позорных дел!
Но тысячу первым гнушаюсь я злом, - лицемерием гнусным, что хуже всех зол,
Я Богу от него, ибо красит оно человеческий лик в святой ореол.
Язык человека, души его ад в покров убираешь ты, в сотню прикрас,
В лазурный намет, в поцелуй, в аромат, - но правдивее слово сказал ли хоть раз?
Язык человека! Отравленный грот! Медь струя, ты мне сердце пробил, как стрела.
В сердце умерло небо любви и надежд, и, как солнце заходит, в нем вера зашла.
«В пустыню иди, ты, мой караван! В безлюдный, и в дикий, и в знойный край!
Под грозной стеной медно-рыжих скал там сделай привал, меж зверей отдыхай!
Где гнезда ехидн, разобью свой шатер! Разобью свой шатер, где спит скорпион!
Вдали от людей буду тысячу раз безопасней, покойней, мой сон!
Безопасней ,чем в дни, когда я преклонял главу утомленно другу на грудь,
Ах, другу на грудь, под которой всегда разверстая бездна готова сглотнуть.
Доколь Синая седую главу суровое солнце будет палить,
И желтые груды в пустыне нагой, как волны морей, волноваться и бить, -
Я не захочу увидеть людей, друзей былых и кровных родных
Я не захочу услышать об них, об их делах ничтожных и злых!»
В последний раз Абу-ль Маари, обратясь, на Багдад уснувший взглянул,
Свой морщинистый лоб с отвращеньем отвел и к шее верблюда любовно прильнул.
Со сладостной лаской поэт целовал горячим лобзаньем верблюда в глаза,
И одна за другой, палящей росой, по ресницам поэта стекала слеза.
Со звяканьем нежным качаясь в песках, спокойно, размеренно шагал караван,
По пустыне вперед совершал свой поход к голубым берегам неизведанных стран.
© перевел Валерий Брюсов
