Из сборника "Пленница":

Пленница (اسیر)

Я жажду тебя и знаю: никогда
Мое любящее сердце не будет биться вместе с твоим.
Ты – чистое светлое небо,
Я... птица-пленница в тесной клетке.
Я мечтаю: настанет мгновение –
И я вылечу из этой безмолвной тюрьмы,
Засмеюсь в лицо тюремщику
И начну жить снова подле
тебя.

Так я думаю, но знаю: никогда
У меня не хватит сил уйти из этой клетки.
Если даже тюремщик отпустит,
У меня не хватит дыхания, чтобы взлететь.
Я та свеча, что горением своего сердца
Воспламеняет развалины.
Если выберу себе в удел угасание,
Я развею свое обиталище.

© Перевод с фарси Виктора Полещука

Из сборника "Новое рождение":

Постижение (در یافت)

Капли на стёклах
гаснут.
В окна врывается ночь.
Ночь, переполненная бессмысленными звуками,
ночь ядовитая,
горькая.

Я слушала:
на тёмной и тревожной улице
кто-то растаптывал свою душу,
как гнилой пузырь…
На тёмной и тревожной улице
разрывалась стремительная звезда…
Я слушала…
Пульс бушевал под натиском крови,
и тела,
тело, кажется, разлагалось,
переполненное желаньем…
Я смотрела
в расшатанный свод потолка,
и глаза, словно окаменевшие пауки,
усыхали в немочи.

Всё живое во мне
выпадало в осадок.
Всё живое томилось,
как стоячая вода.
Я слушала…

Я слушала всю свою жизнь.
Мышь выводила
мерзко пронзительную ноту,
и этот крадущийся скрип,
заполняя мгновения,
погружался в безмолвье.

Я была переполнена лишь одним желаньем – желаньем смерти.
Грудь тяжелела, как камень.

И тут приходили на память
те начальные грустные дни,
когда моё тело
ещё ожидало в невинности
чего-то далёкого, нового и странного.

Капли на стёклах
гаснут.
Потягиваются, потягиваются…

Стены рубежей (دیوارهای مرز)

Снова в этой безмолвной ночи
поднимаются, как растения,
стены моих рубежей
и ограждают от мира
ниву моей любви.
Снова скверна этого города
встревоженной стаей рыб
пересекает мои пределы.
Снова открываются окна
навстречу смердящим запахам наслаждений,
деревья в саду сновидений сбрасывают одежды,
и земля миллионами пор
впитывает влагу месяца.

Теперь подойди,
теперь подойди ко мне и послушай,
как бьётся тревожный тамтам
в глубине моей плоти
и медленно гаснет там.
Я знаю,
я чувствую
тайну мгновений молитвы –
я знаю, теперь даже звезды
предаются любви.

Под покровом ночи
я всего лишь половина, которая жаждет другую,
под покровом ночи
я лью на твои ладони
тяжелые кудри,
как букет африканских цветов.

Вознесёмся,
вознесёмся на ту звезду,
которая на тысячи и тысячи световых лет удалена
от нашей планеты с её остыванием
и ничтожностью!

Там никто
не страшится света.

Моя обитель – это плавучий остров:
на бесконечных просторах небес
я ищу уголок, свободный от скверны и низости.

Возвращайся ко мне,
возвращайся к истокам тела,
к мгновениям, когда ты меня творил, -
возвращайся,
я ещё не досоздана.

Воспаряют над грудью
легчайшие голуби,
и в коконах губ
пробуждаются
мотыльки поцелуев.

Михраб моей плоти
в предвестье
молитвы любви.
Возвращайся ко мне, -
я уже не в силах говорить,
потому что люблю тебя.
Ведь смысл этих слов я люблю тебя
сильней пустяков и привычек.
Возвращайся ко мне,
я уже не в силах говорить.

Пусть же под покровом ночи
мне мужа заменит месяц,
пусть я наполнюсь каплями прошедших дождей,
дыханьем и плотью
так и не родившихся детей,
и, быть может, в моей колыбели от этой любви
появится новый Иисус.

Заводная кукла (عروسک کوکی)

Можно и глубже, да,
можно и глубже молчать.

Можно часами смотреть в пустоту,
задыхаться в дыму сигареты,
быть чашкой чая,
тенью на стене
или цветком на ковре.
Можно окостеневшими пальцами
убрать занавеску и тут же увидеть:
идёт дождь,
мальчик под аркой запускает
разноцветного змея,
заезженная повозка, дребезжа,
покидает площадь.

Можно закричать
не своим голосом:
"Я люблю тебя",
можно в крепких руках мужчины
быть здоровой красивой самкой,
скатертью верной плоти,
можно на ложе с бродягой, алкоголиком или сумасшедшим
потерять своё целомудрие,
можно лукаво унизить
высокое таинство,
можно заняться решеньем кроссворда
и заполнить все клетки – очень хорошо! –
в буковок пять или шесть,
душу оставив пустой,
можно стоять у холодного склепа
на коленях, с поникшею головой,
и узреть своего Бога в могиле,
можно положиться на монету,
можно гнить в аскетической келье
и читать книги об отшельниках,
можно множить ноль на другой
и получать то же самое,
можно принимать за бесцветные пуговки стоптанной обуви
твои глаза в коконах гнева,
можно высохнуть, как лужа.

Можно, устыдившись красоты мгновения,
придумать чудесный фокус:
спрятать его трафарет
в долгий ящик,
а в раму опустевшего дня
повесить портрет
то ли преступника, то ли покойника, то ли раба.

Можно завесить такими картинками все дыры в стенах,
можно смешаться с равнодушными лицами,
можно превратиться в заводную куклу
со стеклянными глазами.
Можно соломенное тело,
укутанное в разноцветные блёстки,
уложить поудобней в шкатулку
и дремать там ночами и днями,
а когда тебя чуть погладят,
восклицать:
"Ах, как я счастлива! "

Зеленый кошмар (وهم سبز)

Целый день, целый день я плакала, глядя в зеркало.
Весна хлынула в мои окна
зеленым кошмаром деревьев,
и тело уже не умещается в коконе одиночества,
и пожухла моя бумажная корона
в этой поверженной стране
без солнца.

Я не могу, я больше уже не могу.
Эта разноголосица улицы, щебет птиц,
и глухие удары тряпичного мяча,
и возгласы ребятишек,
и танец воздушных шаров,
которые, как мыльные пузыри, взвиваются на нитках вверх,
и ветер, и ветер, ходящий ходуном,
как расплавленная магма страсти...
Будто осажденная крепость,
уже безнадежно
обороняется моя вера,
и взывает из старых трещин сердца
честь.

Целый день, целый день смотрела я
в глаза моей жизни,
и они, устрашась этой стойкости,
словно лгунишки,
находили убежище
под ресницами.

Где мой приют?
Неужели все дороги,
как бы ни петляли они,
все равно приводят
в пропасть?

Грош вам цена – вам, словечки наивной лжи!
И тебе – воздержание плоти!
Но если я розу вложу в свои косы,
обрету ли я среди всех бумажных корон
ту высоту, где не будет фальши?

Почему меня заполонил дух пустыни
и магия месяца отдалила меня от верований стаи?
Почему мое сердце не заполнено
и нет во всем мире мне половины?
Почему я стою как вкопанная, хотя чувствую,
что земля уплывает из-под ног?
Почему, почему ожиданья опустошенного тела
не исполнятся огнем любви?

Где мой приют?
Приютите меня – вы, беспокойные светильники!
Вы, дома в утреннем мареве,
когда ароматный дым очага
окутывает солнце над крышами!
Приютите меня – вы, безыскусные женщины!
У вас даже пальчики шевелятся
в согласии с тельцем
благоденствующего зародыша,
а в разрезе рубашки всегда
запах свежего молока.

Где мой приют?
Приютите меня – вы, пылающие очаги, вы, подковы удачи,
вы, перезвоны посуды в оживленной кухне,
вы, завораживающие аккорды швейной машинки,
вы, ежедневные междоусобицы веника и пола,
приютите меня – вы, объятья жаркой любви,
после которой на ложе остаются
капли крови и млечной росы!

Целый день, целый день,
словно утопленницу,
несет меня к огромной туманной скале,
к глубоким морским пещерам,
к внимательным безмолвным рыбам,
и мой позвоночник
натягивается, как тетива, от предощущения смерти.

Я не могу, я больше уже не могу
и пускаюсь в дорогу,
и мое отчаяние только усугубляется моей стойкостью.
И эта весна, и этот зеленый кошмар,
которые хлынули в мое окно,
как бы говорят мне:
"Знай, ты уже никогда не выплывешь,
ты –
утонула".

Оплакивание сада (فتح باغ)

Никому нет дела до цветов,
никому нет дела до рыбок,
никто не хочет поверить в то,
что сад погибает.
Что сердце сада давно иссохло от солнечного жара,
что разум сада давно угас
и не помнит свежести,
что помыслы сада –
о чем-то далеком и непонятном.

Жить в нашем доме тоскливо,
жить в нашем доме
в ожидании хоть какой-нибудь тучи и дождя –
скучно.

Отец говорит:
"Мне все надоело!
Довольно с меня!
Я уже отошел от дел".
И читает с утра до вечера в своей комнате
либо исторические хроники,
либо "Шахнаме".
Отец говорит:
"Будьте прокляты все эти рыбы и птицы!
Какое мне дело,
умрет этот сад или нет,
если завтра я сам умру!
Пенсии мне вполне хватает".

Мама – ее всю жизнь
преследуют призраки ада –
расстилает молитвенный коврик,
подозревает во всем
греховные помыслы
и думает, что трава желтеет
из-за нечистой силы.
Мама днями и ночами твердит молитвы,
и дует на цветы,
и дует на рыбок,
и дует на саму себя,
и все ожидает спасения свыше.

Брат говорит про наш сад: могила.
Он и не собирается забивать себе голову мятой травой
и вонючей рыбой,
которая разлагается в протухшей воде
и уменьшается
в численности.

Брат – он большой философ:
для брата исцелить этот сад
значит его уничтожить,
и поэтому он пьянствует,
и стучит кулаками о стены и двери,
и пытается быть
печальным и скорбным,
и несет свою тоску –
как паспорт, календарь, носовой платок или авторучку –
на улицу и базар,
и все же тоска его
не безмерна,
ибо каждый вечер она растворяется
в чаду кабака.

Но моя сестра – она так любит цветы!
И какое у нее доверчивое сердце!
Она и семейство рыбок
кормила когда-то,
она и душу отводила у цветов,
если получала нагоняи от мамы.
Теперь дом ее на другом краю города.
Дом, где весь интерьер – искусственный,
где плавают красные рыбки – искусственные,
где супружеское ложе – искусственное,
где под ветками яблони – искусственной –
она поет песни – искусственные,
а детей плодит – настоящих.
И всякий раз, когда сестра приходит, чтобы свидеться с нами,
она, выпачкав в саду подол,
непременно почистит его одеколоном.
И всякий раз, когда сестра приходит, чтобы свидеться с нами,
она беременна.

Жить в нашем доме тоскливо,
жить в нашем доме тоскливо.

Весь день
за этими стенами раздаются выстрелы
и взрывы снарядов.
Наши соседи не разводят в садах цветы,
они держат там пулеметы и мины;
наши соседи устраивают в облицованных бассейнах
пороховые склады
и укрывают их брезентом.
И дети с нашей улицы
набивают школьные сумки
не учебниками, а гранатами.

Голова идет кругом от жизни в нашем доме.

Мне страшно в этом бездушном времени.
Мне страшно из-за бессмыслицы всех этих игр
и дурного воплощения многих затей.
Я одинока, как тот ученик,
который помешался на геометрии.
И я думаю о нашем ветхом саде,
и думаю,
и думаю,
и думаю...
И сердце сада давно иссохло от солнечного жара,
и разум сада давно угас
и не помнит свежести...

© Перевод с фарси Виктора Полещука

Спасибо Byru, что поместили этот стих на русском. Как только узнаю автора перевода сразу запишу в тетрадь.

Всего-то было наверное 20 лет. Ребенка отняли, стала изгоем (это потом пришла известность, слава) вот и мудрость не по годам. А какая умница была: и языки знала и рисовала. Но самое главное это стихи - таких проникновенных и красивых по форме наверное ни у кого нет. 

В ссылке, которую указала Dokhtare Ariyae, в посте № 2 есть этот стих на персидском:

Первый раз когда услышал это می خزم , то поразился насколько она устала, что "доползает" до угла, чтобы найти убежище от окружающего мира.

AVAyeAZAD.com

Отредактировано Zolizar (2010-11-24 18:31:05)