В безграничном океане арабской средневековой поэзии, с её разнообразием
стихотворных жанров, лирика, воспевающая радости жизни, занимает далеко
не последнее место. Правда, в соответствии со средневековыми представлениями
о "высоких" и "низких" жанрах, арабская критика отдавала пальму первенства
"официальной" поэзии - тяжеловесным и однообразным касыдам панегирикам,
в которых поэт по определённой, раз и навсегда заданной композиционной
схеме, прославлял реальные или вымышленные достоинства родовитого и богатого
мецената: его знатное происхождение, ревностность в защите ислама, храбрость,
щедрость и т. д. Однако, и во дворцах халифов и эмиров, и в богатых домах
жителей огромных по тому времени средневековых городов Арабо-мусульманской
империи (халифата), неизменно пользовались популярностью стихи, посвящённые
любви и застолью.
В соответствии со вкусами средневекового человека, стремившегося придать
словесному, как и всякому другому, искусству нормативный характер, то есть
подчинить его определённым жанровым законам, арабские поэты строили свои
любовные и застольные стихи по установленной схеме, верность которой они
умудрялись сохранять на протяжении почти целого тысячелетия.
Связанные требованиями канона, предписывавшего использование заданного набора
поэтических тем в пределах каждого жанра, поэты старались проявить своё
профессиональное искусство в версификационной изобретательности, в мастерской
разработке традиционных мотивов, в лаконизме, в красочности и неожиданности
сравнений, в чёткости антитез, в умелом построении параллелизмов и т. д.
Установка на нормативность повлекла за собой выделение для каждого жанра
ведущего мастера, авторитетного законодателя, поэзия которого с наибольшей
полнотой воплощала основные черты данного жанра и, таким образом, приобретала
характер образца для последующих поколений. Среди мастеров анакреонтической
лирики средневековая традиция признавала в числе ведущих, а современная
арабская критика подтвердила эту оценку, двух замечательных поэтов - автора
любовных песен Омара ибн Аби Рабиа и сочинителя застольных песен Абу Нуваса.

При обращении к великим именам всегда существует соблазн
заменить само непосредственное отношение рядом ничего не
значащих, но традиционных словесных фигур: "выдающийся",
"чудо", "неповторимость" и т.д. Этот соблазн собственно
и подчёркивает ту грань позволяющая нам различать по обе
стороны "традицию" и "новаторство", хотя традиция не есть
просто повторение, а новаторство - не лишь обновление.
Эти соображения с одной стороны лишают меня необходимости
описывать величие Лорки, Хафиза, Навои или Ибн-Хазма, и с
другой стороны, сразу включиться в суть того о чем я хочу
сказать. В 1928 году Федери:о Гарсиа Лорка, пребывающий
в естественной творческой депресии после написания знаменитого
"Цыганского романсеро", в живописном сердце Андалусии - Тамарите,
Андалусии садов и полей, снежных пиков Сьерры Невады и красных
башен Альгамбры, записывает: "Андалусия - неимоверная! Запад без
яда, Восток без действия." Здесь, в последнем королевстве мавров
в Европе, он обращает свой взор к мусульманским поэтам Гранады,
к Хафизу, к его "возвышенным любовным газеллам" и восклицает:
"Моя поэзия развернула крылья для полета!"

Истоки персидской суфийской поэзии также кроются в недрах
суфийской обители. Ода (касыда) и лирика (газель) полюбились
при дворах прежних халифских наместников в Восточном Иране,
суфии же для выражения кратких мистических прозрений предпочитали
использовать четверостишие (рубай). Сам язык зачастую был прост
и непосредственен, отличаясь при этом парадоксальностью.
Когда Абу Саид приводил эти безымянные стихи, то в своем выборе
руководствовался их яркостью и запечатленной в них мыслью.
В XI и XII веках персидское четверостишие стало обычным средством
суфийской литературы для освещения той или иной мысли.