Много разного:

Я знаю вот это.

аш-Шанфара

ПЕСНЬ ПУСТЫНИ

в переводе Анны Долининой

В дорогу пора поднять верблюдов, сородичи!
Я больше теперь не ваш, примкнул я к семье другой!

Готово уж всё к отъезду: седла подвязаны,
Верблюды навьючены, и путь освещен луной.

Я жизнью твоей клянусь: найдется убежище
Тому, кто уходит в путь один в темноте ночной -

Не тесно ведь на земле тому благородному,
Кто, слушаясь разума, от злости бежит людской.

С другими я породнился: с волком стремительным,
С пятнистым гепардом и с хозяйкой жилья хромой.

Не бросят они меня, злодейства простят мои,
И тайны они хранят, не выдадут ни одной!

Горды они храбростью, но я-то храбрее их,
Когда ненавистный враг идет против нас войной.

А если добычу делим, я не бегу вперед -
Лишь самые алчные к добыче летят стрелой.

И всё потому, что я других превзойти хочу -
Теперь уж никто не сможет стать наравне со мной!

Заменят мне тех, кто платит злом за мое добро
И в близости с кем не видно радости никакой,

Три друга надежных, верных: сердце горячее,
Да белый отточенный, да желтый с гладкой спиной,

Увешанный ремешками для украшения,
Звенящий, с длинною шеей, с тетивою тугой.

Когда соскользнет с нее стрела - завопит она:
Детеныша потерявши, мать поднимает вой.

Не тот я дурак, чьи верблюжата голодные,
Хоть стадо пасется и ночами, и в сильный зной,

И вымя у матерей еще не подвязано -
Да нет молока у них, коль с ними пастух дурной!

И я не бессильный трус, кто шагу не ступит сам
И кто по любым делам советуется с женой.

Не страус пугливый я, к земле припадающий,
Чье прыгает сердце, словно жаворонок степной.

И я не любезник-домосед напомаженный,
Который с утра до ночи красит глаза сурьмой.

И я не лентяй никчемный: если пугнешь его,
Он прочь, безоружный, скачет, мечется, как слепой.

И мрака я не боюсь, когда мой верблюд в ночи
Опасливо дрогнет и опасной бежит тропой.

Копыта его дробят кремни затверделые,
Осколки, взлетая, сыплют искры над головой.

Я мысли о пище отгоняю безжалостно:
Подолгу терпеть привык мой тощий живот пустой.

Я глину готов глотать, чтоб только спесивый муж
Не вздумал бы щедростью кичиться передо мной.

А если бы от позора я не хотел бежать,
Я первым тогда для всех устроил бы пир горой!

Но гордой душе моей позора не вынести -
От дела постыдного я взор отвращаю свой!

Как нити кишки мои скрутились от голода,
Как будто прядильщик нить искусною вьет рукой.

Я рыщу при скудной пище, словно поджарый волк
Бежит, обгоняя ветер, вдаль по степи скупой.

Голодный, ища добычи, носится он с утра,
И слышен в хвостах ущелий громкий протяжный вой.

Ему откликаются такие же тощие,
И каждый спешит к нему и мордой трясет седой,

А тело у каждого, как месяц, изогнуто,
Оскалены рты у них, сбегающихся толпой.

Снуют они, словно стрелы в пальцах у молодца,
Когда он, разделав тушу, весь поглощен игрой.

Шумят они, словно пчелы возле расщелины,
Когда собиратель меда вдруг растревожит рой.

Как трещины старых бревен рты обозначились,
И мрачно глаза у них на морде блестят худой.

Завыл он - и все завыли, следуя старшему,
Как будто идут к могиле плакальщицы гурьбой.

Затих он - и все затихли: он утешает их
И сам утешается, бедняк, от кручины злой.

Скулит он - и все скулят, молчит - и они молчат:
Нет пользы от жалобы - смирись со своей судьбой!

Уходит вожак - за ним поспешно они идут,
Ведь каждый из них достойно битву ведет с бедой.

А птицам ката мои опивки досталися,
Когда наперегонки неслись мы на водопой.

Скрипели от жажды громко внутренности у них,
И крылья усталые слабели в пути порой.

Легко обгоняя их, напился спокойно я,
Они же, едва дыша, поспеть не могли за мной.

Припали к воде потом и пили они взахлеб,
Зобы окуная внутрь, галдели наперебой,

Как будто со всех кочевий люди сюда сошлись,
Пригнали стада и стали лагерем над водой;

Потом полетели прочь, шумя, словно путники,
Которые рано утром стан покидают свой.

Я голую землю подстилаю для отдыха,
Стараясь приникнуть к ней иссохшей своей спиной.

Под голову руку я кладу исхудалую -
Как будто игрок расставил кости перед игрой.

И если, Умм Касталь, недовольна ты Шанфарой,
То сколько веселых дней он раньше провел с тобой!

А мясо его злодейства делят по жребию
И спорят, кому владеть удалою головой.

Он спит - а они следят сквозь щели прикрытых век,
Вот-вот они ринутся, придавят его бедой.

И как лихорадка не отлипнет возвратная -
Заботы тяжелые всё вяжутся вслед за мной.

Я прочь отгоняю их - они возвращаются,
И сверху, и снизу подбираются чередой.

Ты видишь, что я на солнце жарюсь, как дочь песка,
От зноя не защищен, раздетый хожу, босой -

Но тело свое укрыл одеждой терпения,
А вместо сандалий мне послужит рассудок мой.

Порою нужду терплю, порою в достатке я -
Дается достаток в руки тем, кто силен душой!

Не шествую гордо я, богатством нагруженный,
Открыто не жалуюсь, когда отягчен нуждой.

Не дам своим глупостям победы над разумом,
Не стану болтать пустое вслед за людской молвой.

И сколько ночей таких злосчастных, когда ездок
Согреться пытается и лук поджигает свой, -

Я шел сквозь пустыню, а со мною попутчики -
И стужа, и дрожь, и страх, и ливень, и мрак ночной.

Я вдовами делал жен, и я сиротил детей,
Но сам оставался цел, укрытый ночною мглой.

А утром в Гумайсе обо мне разговор вели -
С соседних кочевий все сбежались туда толпой.

И вот говорят: "Собаки ночью залаяли;
Решили мы: рыщет волк иль рыщет шакал степной,

Но сразу они замолкли - мы и подумали:
Там птицу спугнули, верно, нету беды иной!

Кому же под силу это дело ужасное?!
Не люди, а джинны учинили ночной разбой!"

И сколько бывало дней: от зноя дрожит простор,
Бока обжигают зме в жаркой пыли сухой, -

А я подставляю прямо солнцу свое лицо,
Прикрытое кое-как тряпицей совсем худой

И длинными спутанными - ветер подул на них
И поднял густые пряди дыбом над головой.

Немыты уж год они и вшей не искали в них,
И слиплись они от грязи войлочною корой.

А сколько пустынь огромных, гладких, как новый щит, -
Покров их разостланный не тронут ничьей ногой -

Прошел я без страха целиком из конца в конец:
Взбираясь на скалы и дорогой идя прямой.

И черные козы долго бродят вокруг меня -
Монахини в длинных платьях там, на тропе крутой, -

А ночью затихнут, по соседству пристроятся,
Как будто я их вожак, вернувшийся к ним домой.

В переводе Ревича

В дорогу, сородичи! Вьючте верблюдов своих.
Я вам не попутчик, мы чужды душой и делами.

Спускается ночь. Я своею дорогой уйду.
Восходит луна, и звенят скакуны удилами.

Клянусь головой, благородное сердце найдет
прибежище в мире вдали от жестоких обид,

Клянусь головою, искатель ты или беглец -
надежный приют за горами найдешь, за долами.

Я с вами родство расторгаю, теперь я сродни
пятнистым пантерам, гривастым гиенам, волкам,

Их верность и стойкость проверил в открытом бою
гонимый законом людей и отвергнутый вами.

Я сдержан в застолье, я к пище тянусь не спеша,
в то время как алчные мясо хватают, грызут,

Но звери пустынь мне уступят в отваге, когда
я меч обнажаю, свой путь устилаю телами.

Нет, я не бахвалюсь, испытана доблесть моя,
кто хочет быть лучшим, тот подлости должен бежать,

Теперь мне заменят коварных собратьев моих
три друга, которые ближних родней и желанней:

Горящее сердце, свистящий сверкающий меч
и длинный мой лук, желтоватый и гладкий от рук,

Украшенный кистью и перевязью ременной,
упругий, звенящий, покорный уверенной длани.

Когда тетива запускает в пространство стрелу,
он стонет, как лань, чей детеныш в пустыне пропал.

Не стану гонять я верблюдиц на пастбище в зной,
когда их детеныши тянутся к вымени ртами.

Не стану держаться за бабий подол, как дурак,
который во всем доверяет советам жены.

Не стану, как страус, пугливо к земле припадать,
всем телом дрожа и пытаясь укрыться крылами.

Я знаю, что лень не добро нам приносит, а зло,
беспечность страшна - неприятель врасплох застает.

Не стану, как щеголь, весь день себе брови сурьмить,
весь день умащать свою плоть дорогими маслами.

И мрака не стану пугаться, когда мой верблюд
собьется с дороги в песках и, чего-то страшась,

Припустит бегом по холмам, по кремнистой тропе,
зажмурив глаза, высекая копытами пламя.

Неделю могу я прожить без еды и питья,
мне голод не страшен и думать не стану о нем,

Никто не посмеет мне дать подаянье в пути,
глодать буду камни и в землю вгрызаться зубами.

Склонись я к бесчестью, теперь бы я вволю имел
еды и питья, я сидел бы на званом пиру,

Но гордое сердце бежит от соблазна и лжи,
бежит от позора, в пустыню бежит от желаний.

Я пояс потуже на брюхе своем затянул,
как ткач искушенный - на кроснах упругую нить,

Чуть свет я скачу, словно серый поджарый бирюк,
по зыбким пескам, по следам ускользающей лани, -

Чуть свет он, голодный, проносится ветру вдогон
вдоль узких ущелий и необозримых равнин,

Он воет, почуя добычу, и тут же в ответ
собратья его в тишине отзываются ранней.

Сутулые спины и морды седые снуют,
как быстрые стрелы в азартных руках игрока,

Волнуется стая, как рой растревоженных пчел,
когда разоряют их дом на зеленом кургане.

Оскалены зубы, отверстые пасти зверей
зловеще зияют, подобно расщепу в бревне,

Вожак завывает, и прочие вторят ему,
и вой тот печален, как загнанной серны рыданье.

Вожак умолкает, и стая свой плач прервала,
и сгрудились волки, подобно толпе горемык.

Что толку скулить? Лишь терпенье поможет в беде.
И стая умчалась, оставив следы на бархане.

Томимые жаждой, летят куропатки к воде,
всю ночь кочевали они, выбиваясь из сил,

Мы вместе отправились в путь, я совсем не спешил,
а птицы садились и переводили дыханье,

Я вижу, кружатся они над запрудой речной,
садятся, а я свою жажду давно утолил,

Они гомонят, словно несколько разных племен,
сойдясь к водопою, в едином сливаются стане,

Как будто по разным дорогам из жарких песков
пригнали сюда из различных становищ стада.

И вот уже птицы как дальний большой караван,
покинули берег и в утреннем тонут тумане.

Я наземь ложусь, я спиною прижался к земле,
костлявой спиной, где под кожей торчат позвонки,

Рука под затылком, как связка игральных костей,
легла голова на суставы, на острые грани.

За мною охотятся злоба, предательство, месть,
ведут они спор, чьей добычею должен я стать,

Во сне окружают, пытаясь врасплох захватить,
в пути стерегут, предвкушая победу заране.

Сильней лихорадки терзают заботы меня,
ни дня не дают мне покоя, идут по пятам,

Я их отгоняю, но вновь нападают они,
от них ни в песках не укрыться и ни за горами.

Ты видишь, я гол и разут, я сегодня похож
на ящерку жалкую под беспощадным лучом,

Терпенье, как плащ, на бестрепетном сердце моем,
ступаю по зною обутыми в стойкость ногами.

Живу то в нужде, то в достатке. Бывает богат
лишь тот, кто пронырлив и благоразумен в делах.

Нужды не страшусь я, случайной наживе не рад,
спущу все дотла, - что грустить о потерянном хламе?

Страстями не сломлена невозмутимость моя,
никто в суесловье не может меня упрекнуть.

Ненастною ночью, когда зверолов для костра
ломает и стрелы и лук, чтобы выкормить пламя,

Я шел по безлюдным равнинам под всхлипы дождя,
сквозь ветер и холод, сквозь плотную черную тьму,

Я крался к становищам, множил я вдов и сирот
и снова бесшумными в ночь возвращался шагами.

Чуть свет в Гумейса толковали одни обо мне,
другие твердили, что выли собаки во тьме,

Что это, быть может, шакал приходил или волк,
быть может, гиена гуляла в песках за шатрами,

Что псы успокоились и что, видать по всему,
какя-то птица во сне потревожила их.

А может быть, это был джинн? Ну какой человек
следов не оставит своих, пробираясь песками?

Нередко в полуденный зной, когда воздух дрожит,
плывет паутина и змеи ныряют в песок,

Под яростным солнцем шагал я с открытым лицом,
тряпье, лоскуты полосатой заношенной ткани

Накинув на плечи. А ветер горячий трепал
отросшие космы волос непокрытых моих,

Немытых, нечесаных, неумащенных волос,
которые слиплись и жесткими сбились комками.

Немало пустынь, беспредельных и гладких, как щит,
своими ногами прилежными я пересек,

Взобравшись на кручу, с вершины скалистой горы
я даль озирал, неподвижный, немой, словно камень.

И рыжие козы, как девушки в длинных плащах,
бродили вокруг, беззаботно щипали траву,

Под вечер они подходили без страха ко мне,
как будто я их предводитель с кривыми рогами.

отредактировал Бахман

АЛЬ-ВАЛЛАДЕ
(ум. 1187?)

    * * *

    Всем одарил меня Аллах:
    В Кордове нет стройнее стана,
    Мой взор светлей Альдебарана,
           Что блещет в небесах!

    Черней, душистее, чем ночь, -
    Моих кудрей шелковых пряди -
    И славят в Мекке и в Багдаде
           Красу - Хакима дочь!

    В садах, под сводами дворцов
    Журчат холодные фонтаны;
    Ко мне халифы и султаны
           Идут со всех концов.

    Кладут, прося моей руки,
    Сердцa, венцы и ожерелья
    К моим ногам, - но миг веселья
           Сменили дни тоски!

    Ибн-Азейдун* зажег мне кровь
    Холодным, равнодушным взором -
    И рада б смертью я, позором
           Купить его любовь!

    Но он не любит! - И, в слезах,
    Ропщу я в диком исступленьи:
    Ты щедр, но лучший дар, - забвенье, -
           Забыл мне дать, Аллах!.."

© перевод В. Величко

    * Ибн Зайдун (1003-1071) в современном чтении, знаменитый кордовский поэт, чьи лучшие стихотворения посвящены любви к дочери омейядского халифа аль-Мустакфи - поэтессе аль-Валладе (ум. 1087?), славившейся своей образованностью и обилием поклонников.

отредактировал Бахман